Откуда взялась"Дева-Обида" и каким проявляется Троян по тексту "Слова о Полку Игореве"

 
 

Андрей Петрович Комлев — известный уральский литератор. «Наука Урала» не раз публиковала его стихи и поэмы, а также интервью в качестве переводчика знаменитого «Слова о Полку Игореве» и фрагменты многолетнего историко-филологического исследования этого памятника древнерусской литературы. Предлагаем вниманию читателей очередное эссе из этой серии.


 



 

Андрей Петрович Комлев.   Процитирую древнерусский отрывок в моей версии, приспособляемой к нынешним буквенным обозначениям на основе акцентной реконструкции В.В. Колесова1: «Встала обида в силах Дажбожа внука. Вступил двою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылы, на синем мори, у Дону плещучи, убуди жерня времена — усобица князем на поганые погыбе, рекоста бо брат брату: “се мое — а то мое же”». Помимо варьируемых мною знаков препинания вышевоспроизведенное отличается от напечатанного первоиздательского одним словом: у них — «девою» через «ять»; у меня — «двою». Однако я оставляю первоиздательское «вступил (ъ)» вместо изменяемого большинством исследователей на «вступила».
 

Приведение окончания к женскому роду («а») мотивировалось потребностью грамматического согласования со словом «обида». Ввиду того, что во всех трех исходных для нас расшифровках (Первое издание, Екатерининская копия, выписки А.Ф. Малиновского) фигурирует здесь мужская глагольная форма, предполагаемая исследователями погрешность посчиталась допущенной при переписке в изначальном погибшем тексте. Однако в этом естественно и усомниться. Закрепляясь на фразу раньше («Уже бо, братие, не веселая година встала, уже пустыни силу прикрыла»), уподобленно продвигается ряд глагольных форм женского рода: «встала–прикрыла–встала–вступилъ (ошибка ли?)– всплескала». Кажется странным психологически представить по ходу выбивающуюся неисправность, — вероятнее все же сознательная фиксация переписчика.
 

Да и с привнесением окончания «а» не исчезает озадаченность структурная. В органичном образном пространстве «Слова» мне не приметилось аналогично усложненных умозрительных построений («двойственных метафор»): «обида», которая «вступила девою» — и к тому же еще «всплескала лебедиными крылы». Сами же все сопоставляемые словесные единицы (и «обида», и «дева», и «лебеди») в повествовании неоднократно задействованы. В остальных четырех показаниях лексема «обида» усваивается близко к теперешнему своему значению и без специализированного перевода — «оскорбление, несправедливость либо ощущение таковых». О четырех вождях похода сказано: «Ольгово хороброе гнездо… Не было оно2 обиде порождено…». Князь-изгой Борис Вячеславич погиб «за обиду Олгову». Далее говорится, что «сокол… не даст гнезда своего в обиду». Князья-братья Рюрик и Давыд призываются к боевым действиям «за обиду сего времене». Трудновато увидеть в одном рассматриваемом обозначении «обиду» распространившейся избыточным аллегорическим олицетворением.
 

Разумеется, некоторые слова на различных послужных ролях употребляются то в прямом, то в переносном смыслах. «Девы, девици, девкы» обналичены в первоиздательском тексте еще семь раз. И в шести случаях они достаточно реально зримы — это и «красные девкы половецкые»; «готскые красные девы»; «красная девица» Кончаковна (трижды); «Девици поют на Дунаи». Но в сообщении о полоцком князе — «верже Всеслав жребий о девицю себе любу» — «девици» в форме двойственного числа предстают иносказательно символически. Общепринято — и я всецело согласен — что подразумеваются «княжеские престолы» (метафорически сведены «брачное венчание» и «венчание на княжество»). Впрочем, данное образное замещение не обременяется рассеивающей живое восприятие громоздкой «трехчленностью». «Лебеди» в произведении соотнесены и с противником вообще (Боян «пущяшет десять соколов на стадо лебедей»), и с половцами непосредственно («крычат (половецкие) телегы полунощи – рци – лебеди роспущени»). Правда, однажды усматриваются и сами птицы — «избивая гуси и лебеди завтроку, и обеду, и ужине».
 

Среди выписок из текста «Слова», сохранившихся в бумагах одного из его первоиздателей А.Ф. Малиновского, обнаруживается начертание «двою» под титлом — значит, по правилам древнерусского сокращенного написания слов3. И думается, что здесь более достоверно проступает утраченный первоисточник, нежели в уже отредактированной словоформе «девою» (через «ять»), передаваемой по Екатерининской копии и по изданию 1800 года. По моему восприятию, первоиздатели ошибочно расшифровали старинное сокращенное отображение, приняв «ять» вместо «ер». Близкая по виду уменьшенная буква могла быть вынесена над титлом, где оказалась малоразборчивой или затертой, также могла она и отсутствовать, но подразумеваться, помечаясь титлом — соответственных характерных примеров немало в русских летописях.
 

«Дъвою, двою» (писалось так и так) — форма числительного «два, дъва» в родительном и местном падежах4. «Дажбож внук» — поэтическое определение совокупных производительных сил русского народа (см. предыдущее: «…погыбашет жизнь Дажбожа внука, в княжих крамолах веци человеком скратишась»). Он «вступил (из, в числе лишь) двоих (своих представителей-князей)» — употребление родительного беспредложного падежа «части» или «разделительного»5. Далее по тексту соотносится: «Тии бо два храбрая Святославлича…». В произведении неоднократно обговариваются именно два старших предводителя похода: «Ту ся брата разлучиста… О моя сыновча, Игорю и Всеволоде!» и т.п. (формы двойственного числа).
 

Однако представляется, что здесь заложено не только такое понимание. Быть может, данное место и кажется первоначально несколько невнятным оттого, что художественным сочинениям подчас свойственна «туманнная многозначительность» — иногда посредством одной словоформы сочетается несколько разнообразных смыслов. На мой взгляд, еще воспринимается и мотив «разобщения, раздора, внутреннего противоречия». Между прочим, древнерусское слово «двою» сохранилось в составе современного слова «двоюродный», т.е. «от двух родов», а значит, наполовину «родной», наполовину «чужеродный». Оттенок этого понятия «противостояния» ощущается в «Сказании о Борисе и Глебе», где об изначальной порочности Святополка Окаянного говорится: «…и бысть от дъвою отьцю и брату сущю» (т.е. «сын двоих отцов-братьев»)6. По тексту Галицко-Волынской летописи (на 1288 год) князь Владимир Василькович утверждает: «…я не двою речью, ни я пакъ ложь былъ…» (т.е. «я не двуличен (не двух речей), никогда я не лгал»)7.
 

Общепризнанно, что в повествовании «Слова о полку Игореве» перемежаются сообщения о событиях и «стараго», и «сего времене» — из княжеских судеб «дедов» и «внуков». Разбираемый период текста видится прописанным в «обобщенном времени», — где остраненно отображаются и повторяемое прошлое, и дела нынешние. «Встала обида в силах Дажбожа внука» — т.е. несправедливость, поднявшись, расколола эти силы надвое (речь идет о целостных русских силах, намекается не на разброд внутри Игорева войска, а на несогласованность поступка северских князей с полководческими затеями Святослава Киевского). «Вступил (Дажбож внук) двою (в моем переводе «раздвойно») на землю Троянью…». Исследователи не один век спорят: считать ли «землю Троянью» русской или половецкой? Но и та, и та четко называются и отграничиваются в произведении еще с зачина — Игорь «наведе свое храбрые полкы на землю половецкую за землю рускую». В предъявляемом же здесь обозначении заключается некое фигуральное показание, вероятно, другого намеренно обособленного и взаимосвязанного плана.
 

Среди обоснований для разгадки данного наименования убедительнее иных свидетельство апокрифа XII века «Хождение богородицы по мукам», где Троян выводится наряду со знакомыми нам славянскими божествами — «…Трояна, Хорса, Велеса, Перуна на богы обратиша…». Однако же не находится разъяснений о сферах владычества Трояна. Впрочем, только из «Слова о полку Игореве» стало нам известно, что мифологический Стрибог исполнял ответственную роль повелителя ветров. О назначении Трояна в тексте «Слова» не приводится прямых высказываний, но по четырем сообщениям вокруг его имени (а вернее, приданных ему «тропы, веков, земли, седьмого века») вычитывается определенная смысловая общность.
 

В перекличке с восточнославянским божеством Трояном исследователями упоминался Триглав — высшее божество балтийских славян, его три головы символизировали власть над небом, землей и преисподней8 . Храм его с идолом главенствовал в Щецине до уничтожения епископом Отто Бамберским в 1127 году9. Но Троян (отсутствовавший в киевском пантеоне у «старого Владимира») не воспринимается по «Слову о полку Игореве» былым кумиром, столь верховным и всеобъемлющим. Примерялся к богу Трояну «Слова» и демонический персонаж из южнославянского фольклора — царь Троян с козлиными ушами и ногами, чья одна голова пожирает людей, другая — скот, третья — рыбу10 . Однако, если его ночные похождения и сравнимы с ночными путешествиями полуязычника Всеслава, то никак уж этакому козлоногому кровожадному чудовищу несообразно отдавать семь веков (к тому же сказочный век сербского царя Трояна сюжетно завершился — его растопило солнце).
 

Нечто более схожее с повествуемым возле Трояна по «Слову» возникает при прочтении справок относительно древнеримского божества — «двуликого Януса» (удивительно даже внешнее созвучие — «Тро-ян»). Янус (от лат. «дверь») — «староиталийский бог солнечного круговращения, входов и проходов, дверей и ворот, начинаний и завершений, года и времени, двумя своими лицами, старым и молодым… обращенный одновременно в прошедшее и в настоящее…»11; «…обращен одновременно в будущее и прошедшее…»12 (ср. «загородите полю ворота…»). Кажется, древнеславянский бог Троян, проступающий из текста «Слова», прикидочно уточняется тремя своими обличьями, по смыслу которых направленность в будущее соизмеряется с успехом, упор в настоящее — с отсутствием результата, а указание на прошлое — с поражением. Вспоминаются и придорожные надписи из русских народных сказок («направо пойдешь…»), видится картина Васнецова «Витязь на распутье». В какой-то мере можно и предполагать, что Троян являлся крайне архаическим нашим божеством, чей культ выделялся в пору ранних перемещений восточных славян и устаревал с возникновением и возрастанием удельно-государственных амбиций. «Культ Януса в массах распространения не получил (что тоже обычно для древнейших космических богов-демиургов)»13.
 

По содержанию «Слова» культовые свойства Трояна, сопрягаясь в пространственно-временных связях, домысливаются приложимо и к хаотической земле, и к хронологическим обсчетам, и к актам проникновений на отчужденные территории (в сказаниях об Олеге и Всеславе автор подчеркивает, что оба эти князя поступали с русской землей будто со вражеской). Примечательно и то, что «тройственность», наглядная по самому такому наименованию, по всем четырем «Трояньим» обозначениям своеобразно завязана с «двойственностью», присутствующей в соседних описаниях.
 

В обращении к Бояну (который мнится уже на дружинно-княжеском уровне преемником первобытных «Трояньих» действ) говорится: «…скача, славию, по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времене, рища в тропу Трояню чрес поля на горы?». Значит: «скача, соловей, по мысленному древу, летая умом в подоблачье (парность), свивая славы по обе половины настоящего времени» — т.е. «свивая славы прошедшего и будущего». Предлагается и два возможных варианта запевов Бояна применительно к Игореву походу, оба они выстраиваются из двойственных сопоставлений («соколы — галици, Сула — Киев, Новоград — Путивль»). «Тропа Троянья» — не «дорога» (ср. «А половци неготовами дорогами…»), и это может быть воспринято как выражение глубинной древности, полузабытости пути под знаком «троякого» божества, к тому же усматривается и разнохарактерный пересеченный ландшафт по направлению «тропы Трояньей» — «чрес поля на горы» (парность).
 

«Были веци Трояни, минула лета Ярославля, были полци Ольговы, Ольга Святославлича». Неупорядоченные «троякие» века соотносятся здесь с двумя противопоставляемыми примерами. В летописи высоко оценивается эпоха правления Ярослава Мудрого, его «лета» характеризуются объединением, процветанием и просвещением Киевской Руси. Деятельность же его внука изгоя Олега и «Повестью временных лет», и «Словом» признается особенно губительной для родной земли, противной ее жизненным интересам. того времени. По осмыслению «Слова» это перепад к хаотическому прошлому.
 

«На седьмом веце Трояни верже Всеслав жребий о девицю себе любу». «Седьмой век» здесь принимается мною в значении «седьмого тысячелетия от сотворения мира по библейскому исчислению». Такое и принципиально для автора-христианина, применяющего языческую символику в художественных целях — а стало быть, и возникновение языческих кумиров вписывается у него в общие временные параметры. Всеслав же в «Слове» — ловец удачи с «вещей душой в друзе теле». Вещий дар, по-видимому, признается за полоцким князем по наличию у него чудодейственных способностей в дикой природной среде. И наподобие множества разновременных безвестных предшественников «волхв-волк» изображается по авторскому своду приверженцем хаотического «троякого» божества, выступающим согласно своевольным анахроничным расчетам. Но молниеносные набеги князя-оборотня (и здесь двоякость) в сущности бесперспективны, лишены стратегической основательности. В словосочетании «о девицю себе любу» грамматически совпадают древнерусские формы единственного и двойственного чисел. Правомернее же отсматриваются иносказательные «две девицы» (княжения) — Всеслав «вержил жребий» надвое, уже обретая по наследственному праву удельный Полоцк («одну девицу»), ибо он оказался единственным сыном и наследником своего отца, полоцкого князя Брячислава Изяславича. Да впрочем, для кого же это вообще подходяще — «в ночь волком рыскать»? Понятно, что для разбойников. Тогда получается, что бог Троян (возможно, уже на последнем этапе своего владычества) воспринимался как покровитель «бродяжных ватаг» — собственно тех, кого в народе у нас издавна называют «перекати поле» (ну, а по размашистым-то русским меркам, наверное, и сходилось, что в свойской компании с богопротивными «татями» и «поганые» кочевники-половцы).
 

Соответственно и в разбираемом периоде текста следом за предлагаемым прочтением «двою» приведена форма двойственного числа — «…рекоста бо брат брату: “се мое – а то мое же”». Итак: «Встала обида (здесь разумеются и явленная несправедливость по факту, и чувство несправедливости по поводу главенства и землевладения) в силах Дажбожа внука. Вступил (он) раздвойно на землю Троянью…» (т.е. на «троякую», чуждую, необустроенную землю). И воистину страшное для русских последствие раскола сил отражено чуть выше: «…уже пустыни (пустошь) силу прикрыла». Подразумевается и исторический анахронизм Игоревой «хоти» — жалящего, ослепившего ум запала овладеть брезжущей «в конце поля половецкого» Тмутороканью, побывавшей когда-то и черниговской вотчиной, и изгойским прибежищем, брошенной еще горемычным дедом Олегом, а по сути же всегда чужестранной. В опознавании пространства произведения обыгрывается по созвучию внутренний ряд: «тьма – Тмуторокань – Троян».
 

Ну а эта хаотическая «троякая» земля «всплескала лебедиными крылы» (т.е. «захлопала» — ср. совр. «рукоплескать»). В более отдаленные времена «лебеди» — неприятель; в более ближние — конкретно половцы. Дается и системно-географическое уточнение по событиям 1185 года: «…на синем мори, у Дону плещучи, убуди жирня времена…». «Жирня времена» (обильные, богатые) пробуждены были для половцев (на такое понимание указала Л.В. Соколова14), ибо Игорь «погрузи жир во дне Каялы, рекы половецкые», которая «у Дону великаго», а Дон впадает в море, куда в результате «печаль жирна тече (по Екатерининской копии — «утече») средь земле рускые» (имеющуюся взаимосвязь я уже прослеживал в прежних своих заметках). Далее видим возврат авторской мысли к общеисторической сквозной причинности (перебивки времен характерны для эмоционального строения «Слова», где обычно старые вековые грехи припоминаются на роли глубокомысленных обоснований ради приуменьшения вины главного героя Игоря): «усобица князем на поганые погыбе (борьба у себя князей с погаными загибла), рекоста бо брат брату: “се мое — а то мое же”».
 

По моему восприятию, прочтение «двою» подтверждается вскоре с развертыванием картины грандиозных побед над половцами, одержанных великим князем Святославом Киевским накануне Игорева похода, а следом пересказом своего «мутного сна» Святославом Всеволодичем, когда неожиданно он предстает столь обессиленным и подавленным. Обо всем этом я уже пытался поразмышлять в своей предыдущей статье «Еще раз о «мутном сне» великого Святослава». Да ведь, получается, беда и в том, что умудренному киевскому князю, физически уже проникшемуся собственной фигуральной позицией олицетворения всех русских ратных сил («в силах Дажбожа внука»), с их пагубным «раздвоением» был нанесен ошеломительный, телесно болезнетворный ущерб. Бояре же образно истолковывают реальную основу сна князю: «Се бо два сокола слетеста с отня стола злата поискати града Тмутороканя, а любо испити шеломом Дону».
 


А.П. КОМЛЕВ
 

Примечания:

1 Колесов В.В. Ударение в «Слове о полку Игореве» // ТОДРЛ. — Л., 1976. — Т. 31. — С. 23 – 76.

2 В первом издании – «небылонъ». Привожу объяснение, данное Н.П. Анцукевичем: «Явный случай гаплологии. Смешение Ъ – О – характерная особенность графики XIII в.» (Анцукевич Н.П. Слово о полку Игореве: Перевод. Комментарии. Исследование. — Вильнюс, 1992. — С. 39).

3 Слово о полку Игореве. — М.,1988. — С. 105.

4 Самсонов Н.Г. Древнерусский язык. — М., 1973. — С. 235.

5 Там же. С. 172.

6 Литература Древней Руси: Хрестоматия. М., 1990. — С. 53, 65.

7 Памятники литературы Древней Руси. XIII век. — М., 1981. — С. 400 – 401.

8 Славянская мифология: Энциклопедический словарь. М., 1995. — С. 374 – 375.

9 Нидерле Л. Славянские древности. — М., 1956. — С. 283.

10 Славянская мифология. — С. 377.

11 Дворецкий И.Х. Латинско-русский словарь. — М.,1976. — С. 563.

12 Словарь античности. — М., 1993. — С. 675.

13 Мифы народов мира: Энциклопедия. — М., 1988. — Т. 2. (Из Интернета).

14 Энциклопедия «Слова о полку Игореве». — СПб., 1995. — Т. 3. С. 334.
 



 

 

31.08.06

 Рейтинг ресурсов