|
«И на виду в любой библиотеке
лосниться будет том моих стихов…»
 При
жизни Владимир Мишин так и не увидел заветного тома. Первый сборник его
избранных стихов под названием «Как ни странно, но — хочется жить…» вышел
лишь сейчас, спустя несколько месяцев после трагической гибели
екатеринбургского поэта и музыканта — благодаря усилиям Евгения Лобанова,
Владимира Зюськина и других друзей и почитателей его таланта.
Мне думается, круг тем, слог, интонацию Мишина
определили и время, в которое он жил, и непростая жизненная ситуация —
осознание себя, быть может, и на обочине жизни, но во всеоружии музыкальных
ритмов и слов. Одиночество и неустроенность он вписывает в контекст
городского быта и — непрерывных философско-иронических размышлений.
Неприглядны реалии жизни — легко сдаться, скользнуть с пологого берега в
мутную воду, а дальше, потихоньку, — и вовсе на дно… Но «В открытую форточку
ветер Вселенной как прежде, сквозит и сквозит». Наблюдательный ум
(художника) и ранимая душа (человека) ищут выражения в стихах. В какой-то
момент человек признается, что «устал ничего не любить кроме родины, лета и
дочки». Но поэт, тоже уставший «разговаривать вслух с убежденными
глухонемыми» — остается верен слову до конца. А после — стихи говорят за
него, и говорят тем, кто — услышит.
Е. ИЗВАРИНА
Нетелефонный разговор,
или Страшные сказки-2
За окном почти что ночь,
и луна бела.
«Здравствуй, папа!»
«Здравствуй, дочь!
Как твои дела?»
«Хорошо. А как твои?»
«Тоже хорошо —
без сотрудников ГАИ
день в трудах прошел.
Я гонял туда-сюда
на лихом коне.
И клиенты, как всегда,
подавали мне:
кто копейку, кто пятак,
кто-то рупь почти —
набралось их так и так
около пяти.
И исчезли тут как тут,
лишь успел донесть
хлеба фунт да соли пуд —
вместе будем есть.
А конфет — покуда нет.
Вот и все дела…
Где же ты была, мой свет?»
«В садике была.
Мы катались там опять
с горки ледяной.
Только мама ровно в пять
не пришла за мной,
и к шести осталась я
там совсем одна.
Зато кружку киселя
выпила до дна.
И давали нам еще
сладкий пирожок.
А Егор себе плечо
чайником обжег.
А Антон принес в пальто
перочинный нож.
И еще ждала я, что
ты за мной придешь.
А альбома у меня
не было одной…»
«Потерпи еще три дня –
будет выходной.
Мы поедем в зимний лес
собирать следы.
И отыщем сказку без
длинной бороды.
И зароем в снежный наст
маленький секрет —
а других с тобой у нас
не было и нет.»
«А лепить снеговика?..»
«…и чудес мешок
наберем. Ну, а пока
дуй-ка на горшок.
Час уж поздний — и пора
спать и видеть сны.
(А разбудит нас с утра
пятый день весны.)
До свидания, малыш!»
«До свиданья, пап!»
За стеной скребется мышь —
лепит снежных баб.
Нетрезвое посвящение
И. Кио
Не так страшна зима,
как дочь ее малюет
простым карандашом
на сморщенном листе.
Куда страшней постичь,
что нас никто не любит,
кроме отдельных лиц,
распятых на кресте.
Не так важна любовь —
как хочется обмана,
что ты не одинок
в периметре страны,
когда полулуна
выходит из тумана
и с этой, и с другой…
и с третьей стороны.
Не так нелеп мираж,
коль выпито изрядно
из чашечек весов
терпения и проч.
Еще одна луна! —
да будь она неладна,
да здравствует хотя б
единственная ночь!
Не так заводит тьма,
как на три такта вальса
стучащие в висках
декады октября.
Факир опять был пьян,
и фокус не удался —
и жизнь не удалась,
по правде говоря.
Она не так длинна,
как кажется в начале
забыл уже какой,
но все ж-таки зимы…
Давайте ж утолим
осенние печали —
и будем до весны
и глухи, и немы?
Февральский сон
Памяти Саши Башлачева
Вьюга стихла, коль небо не врет,
потеплее укутаем ноги
и помчимся — ногами вперед
по давно не тореной дороге.
К черту мысли — авось да небось,
к богу домыслы — абы да кабы,
и кикиморой санная ость
будет жутко скрипеть на ухабах,
то ругаться, то носом клевать
будет вечнонетрезвый возница,
успевая на кнут поплевать,
и парок над лошадкой клубиться,
и, как маятник, спутанный хвост
об оглобли ледышками тренькать.
И на каждую тысячу верст —
в три-четыре двора деревенька,
а на них — три-четыре избы
с краем крыши сугробом обвислым,
и столбом будет дым из трубы –
а под крышею дым коромыслом.
Может, в пятой, а может, в шестой —
но в одной из заснеженных «пагод»
остановимся мы на постой,
может, на день — а может, и на год.
К черту мысли — небось да авось!
К богу домыслы — кабы да абы!
Тут незваный в диковину гость —
но всегда хлебосольные бабы,
тут до одури пьют мужики
вековое дурманное зелье,
как везде — на помине легки,
но зато тяжелы на похмелье.
И когда протяну я стопы,
прикорнув рассеченною бровью —
наконец вековые клопы
угостятся нездешнею кровью,
за стеной будет вьюга опять
и опять мне дорога приснится:
то ругаться, то носом клевать
будет вечнонетрезвый возница…
|