Дни поэта и поэзии

В начале октября в Екатеринбурге параллельно с двумя крупными филологическими конференциями (см. «НУ», № 23–24) прошли Дни поэзии памяти Бориса Рыжего – талантливейшего уральца, очень рано и трагически ушедшего из жизни, сына известного геофизика Бориса Петровича Рыжего. Отчасти событие это можно назвать научным (филологи в рамках VIII Дергачевских чтений провели круглый стол, посвященный творчеству поэта), но в гораздо большей степени, говоря языком ученых, междисциплинарным, а еще точнее общегуманитарным, то есть общечеловеческим. Конференц-зал Храма-на-Крови, где дни открывались, едва вместил всех желающих — молодых и пожилых, обремененных званиями и степенями и живущих без них, верующих и не очень… Очевидно, что интерес к наследию Рыжего, впервые получившего широкое признание совсем не на Урале, неуклонно растет и на его «малой» родине, и не только. Неспроста, кроме близких людей, екатеринбургских писателей, ученых почтить память Бориса приехали москвичи: Евгений Рейн — целая эпоха в нашей словесности, представитель более молодого, но, возможно, не менее интересного поколения поэтов Сергей Гандлевский, голландский литератор и филолог Кейс Верхейл. Не случайно вечер в Храме начался замечательной песней Сергея Никитина на стихи Рыжего, как выяснилось, звучавшей в эти дни и перед публикой США, а другой столичный бард Андрей Крамаренко написал и с успехом исполняет целый цикл песен на стихи Бориса. И не без причины еще один именитый гость Екатеринбурга — патриарх авторской песни Дмитрий Сухарев назвал происходящее «не локальным, но общемировым праздником культуры».
 

…Три дня живой стихотворной речи, добрых и умных разговоров, пронзительных песен на газетных страницах подробно описать невозможно, да и вряд ли нужно. Поэтому в традиции нашего «Пен-клуба» предлагаем читателю подборку стихотворений Рыжего и гостей, а также фрагмент одного из екатеринбургских выступлений Евгения Борисовича Рейна. В конце концов, не каждый день его слово звучит на уральской земле, а тем более слово о явлении, на ней рожденном и достойном как минимум неравнодушия.


 

Из выступления Евгения Рейна на вечере памяти Бориса Рыжего (5 октября, Храм-на-Крови, Екатеринбург):
 

«…Поэзия — как бы объяснение того, что, по сути дела, объяснить невозможно. В том и состоит удивительное явление Бориса Рыжего, что он сказал это своими единственными словами, оказался той точкой, тем фокусом, в котором сошлись все влияния, все лучи, все необходимости поэзии — и сказал удивительно внятно, одновременно грубо и нежно, демократично и аристократично.
 

Почему — такой зал, почему у стены стоят люди? Значит, это нужно. Поэзия, мне кажется, живет некими приливами и отливами: то она собирает сотни тысяч людей на стадионах, ей аплодируют, то вдруг она куда-то отодвигается — к знатокам, к каким-то снобам, каким-то ювелирам, но она никогда не исчезает. Зачем она нужна? Потому что без нее непонятно, зачем и для чего жить, непонятно время, непонятны и грубые вещи, и философские вопросы. То есть мир расплывается, а потом — опять сужается в формулу. Что это за формула? Это — «двух соловьев поединок», какая-то «льдинка на ладони», как написано в стихах Пастернака.
 

На моей памяти были шестидесятые годы с ревущими стадионами, потом — очень талантливые, изысканные шутки авангардистов. И тут поэзия обмелела. Стихи Рыжего — надежда на новое воскресение поэзии. Это невероятно важно. Я видел его, может быть, раз десять-двенадцать в жизни. Он был человек образованный, человек глубокой мысли, и одновременно он нес в себе все надломленность, обреченность, трагичность времени, и за это поплатился. Это и был разрыв времени, вывих века, и это непреходящая, но совершенно естественная трагедия, над которой надо и зарыдать, и задуматься.
 

Невероятно важная фигура для нашей поэзии…»
 

Борис РЫЖИЙ

* * *
 

Июньский вечер. На балконе
уснуть, взглянув на небеса.
На бесконечно синем фоне
горит заката полоса.
А там — за этой полосою,
что к полуночи догорит —
угадываемая мною
музыка некая звучит.
Гляжу туда и понимаю,
в какой надёжной пустоте
однажды буду и узнаю:
где проиграл, сфальшивил где.
 

* * *
 

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.

В черную ночь уходит в белом плаще,
вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:
ваш Петербург больше похож
на Нью-Йорк.

Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:
Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый
любимый жест:
как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: «другу», а двум другим
он «Сапожок» подписывал: «дорогим».

как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать,
друзья.

Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!
 

Евгений РЕЙН

Электричка 0.40

В последней пустой электричке
пойми за пятнадцать минут,
что прожил ты жизнь по привычке,
кончается этот маршрут.

Выходишь прикуривать в тамбур,
а там уже нет никого.
Пропойца спокойный, как ангел,
тулуп расстелил наголо.

И видит он русское море,
стакан золотого вина,
и слышит, как в белом соборе
его отпевает страна.
 

EXEGI MONUMENTUM

На пороге старости и жизни
Я хочу вам объявить одно:
Я был счастлив, ибо был в Отчизне
самое последнее звено
вервия, что заплетал Державин,
то, что Пушкин вывел к небесам,
никому по совести не равен,
потому что все придумал сам.
И пройдет еще одна эпоха,
выйдет в Ленинграде бедный том,
верный до единственного вздоха,
в черном переплете, в голубом.
 

* * *
 

Легкий снежок прогулки
Между двумя метро.
Все мы твои придурки,
Как без тебя мертво!

Что же! Бери за ворот
И говори: «Люби!»
Шелковый бант приколот,
Только не отступи.

Хочешь — стяну потуже?
Дай — распущу совсем!
Или верни мне душу,
Или назначь никем.
 

Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ

* * *
 

Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной…
 

* * *
 

Осенний снег упал в траву,
И старшеклассница из Львова
Читала первую строфу
«Шестого чувства» Гумилева.

А там и жизнь почти прошла,
С той ночи, как я отнял руки,
Когда ты с вызовом прочла
Строку о женщине и муке.

Пострел изрядно постарел,
И школьница хватила лиха,
И снег осенний запестрел,
И снова стало тихо-тихо.

С какою целью я живу,
Кому нужны ее печали?
Зачем поэта расстреляли
И первый снег упал в траву?
 

Дмитрий СУХАРЕВ

Самолетик

Целовались в землянике,
Пахла хвоя, плыли блики
По лицу и по плечам;

Целовались по ночам
На колючем сеновале
Где-то около стропил;

Просыпались рано-рано,
Рядом ласточки сновали,
Беглый ливень из тумана
Крышу ветхую кропил;

Над Окой цветы цвели,
Сладко зонтики гудели,
Целовались — не глядели,
Это что там за шмели;

Обнимались над водой
И лежали близко-близко,
А по небу низко-низко —
Самолетик молодой...
 

* * *
 

Известно ль вам, что значит — жечь
Стихи, когда выходит желчь
И горкнет полость ротовая?

В такой беде играет роль
Не поэтическая боль,
А боль животная, живая.

Сжигает птицу птицелов —
Гори, прозренье! Сколько слов
Безвестно в пламени ослепло?

Известно ль вам, как стоек дым
Стиха — и как непоправим
Набросок в состоянье пепла?

Горят не рукописи — мы
Палим собой давильню тьмы,
Себя горючим обливая.

И боль, которой мы живем,
Не поэтический прием,
Она — живая.
 

На фото:

Борис Рыжий.

Евгений Рейн дает автограф.

Песню на стихи Бориса Рыжего исполняет Андрей Крамаренко.

Дмитрий Сухарев.

Сергей Гандлевский.

(справа налево ) сестра Бориса Рыжего Ольга, мама Бориса Маргарита Михайловна,голландский славист Кейс Верхейл.

Евгения ИЗВАРИНА
и Андрей ПОНИЗОВКИН