Дерево карагач

Из алого дневного пекла я окунулась в колодезную тьму подъезда — свет проникал из мелкого оконца между этажами. Когда взошла наверх, глаза уже привыкли к полумраку, но все равно я не успела разглядеть мальчишку, выскочившего мне навстречу и вмиг слетевшего по лестнице. Внизу мелькнула тюбетейка, и хлопнула входная дверь. А дверь квартиры осталась приоткрытой. Оттуда крикнули:
 

—Руслан, скоро обедать! — но не настаивали, не получив ответа.
 

А я на цыпочках вошла. Наверно, здесь по-прежнему ютились несколько семей. У каждой комнаты стояла уличная обувь. На кухне что-то булькало и пряно пахло. И два велосипеда висели друг над другом в нише на стене.
В одной из комнат за колеблющейся занавеской переговаривались двое.
 

— Постой, а вдруг Руслан вернется, — певучее сопрано.
 

— Да он давно уже с ребятами на берегу, — смолистый бас.
 

— А если кто придет с работы раньше?
 

— Днем? Нет, Лялечка, этого не может быть, потому что не может быть никогда.
 

Их голоса заметно отличались от привычных уху. Примерно так, как звуки клавесина отличаются от тембра современных пианино.
 

— Я все равно боюсь. Средь бела дня…
 

Он ей не дал договорить. Лязгнула сетка, прогнувшись под тяжестью двух тел. Мне стало совестно подслушивать, и я попятилась к двери.
 

— Нет, Левушка. Я не могу. Здесь слышно через стенку. Вдруг донесут…
 

— Вот глупая! Сейчас мы музыку включим.
 

Я уловила шелест от вращения пластинки. Игла коснулась черной глади, и заискрились звуки. Какой-то трогательный вальс. Мелодия укрыла их прозрачной, но не проницаемой для посторонних тканью. И я осталась в коридоре у двери.
 

Я прилетела накануне с мужем, командированным в этот южно-уральский город от компании, пускающей ростки во все концы страны. Пристала, как в той песне – миленький ты мой, возьми меня с собой. Не будет у меня другого шанса оказаться в Оренбурге, где девочкой я проводила лета напролет.
 

Мы приезжали к бабушке Елене Николаевне с отцом. Она жила в кирпичном доме начала прошлого столетия, который украшал орнамент из вмурованных в раствор ракушек и разноцветного стекла. Здесь в центре сохранилось много зданий с запоминающимися лицами — с окнами разных форм, с колоннами, с фигурной аркой или мезонином, с цифрами на фасаде, означающими год постройки. На улице и во дворе росли деревья с перистыми листьями, чем-то напоминавшими листву акации, но уже и крупнее. И ежедневно в небе полыхало солнце.
 

Зимой в степной столице я не бывала никогда. Казалось, здесь возможно только лето. Вечное лето, как на экваторе. В светлое время суток я пеклась на пляже или гостила у подружки на Форштадте, в старинной части города на берегу Урала. Там жили наши предки, охранявшие южный форпост России от кочевых племен.
Теперь ни бабушки, ни папы нет. Ни у кого не спросишь, кем были мои прадеды с Форштадта. И не узнать, как называются те дивные деревья с перистой листвой — в наших широтах такие не растут.
 

Вчера, устроившись в гостинице, мы побывали на Беловке — так называется здесь набережная и городской пляж. Через Урал теперь курсировал фуникулер. Мы переправились в кабинке из Европы в Азию — река считается границей между континентами — и искупались на азиатском берегу.
 

Когда сегодня утром я проснулась, мой муж давно уже сидел на двадцать пятом этаже офисной башни со светоотражающими окнами. За ними, как за темными очками, все было скрыто, не видно глаз. А я решила навестить бабушкин старый дом. Дорогу я не помнила, но адрес знала — взяла с собой случайно уцелевшее во многих переездах оренбургское письмо.
 

В нашем Аптечном переулке было тихо и безлюдно, как днем в деревне. Вдоль тротуара, растрескавшегося от жары, стояли смутно-розовые мальвы и бравые подсолнухи. Всюду встречались те безымянные деревья разных возрастов — от пышноволосых кустиков до великанов с морщинистой корой. У бабушкина дома с орнаментом вокруг фасада осталась чугунная колонка. Видно, ей пользуются и сейчас.
 

Мелодия погасла, щелкнул патефон. Снова возникли голоса:
 

— А если я опять … если у нас родится кто-нибудь еще?
 

— Ну, вот и хорошо. Пусть у Руслана будет брат или сестра.
 

Из комнаты сквозь тюлевую занавеску поплыл табачный дым.
 

— А вдруг война? Все говорят, будет война. Нет, Левушка, я лучше в ванную пойду.
 

— Лежи. Слушайся доктора. Кто у нас доктор?
 

— Ты…
 

Я попыталась по голосам воспроизвести их лица. Представить, как он курит папиросу, лежа на кровати. Как она смотрит на него с улыбкой. Не получалось. Лица никак не вырисовывались. Разве что вспомнить фото из семейного альбома: дед в форме капитана медицинской службы и бабушка в суконном платье с белым кружевным воротником. Бабуля говорила мне про это платье, выкрашенное в цвет бордо свекольным соком. Она в нем проходила всю войну.
 

А лица у них строгие, даже в присутствии улыбки. Не легковесные и зыбкие, как многие теперь. У деда сросшиеся брови, печальные еврейские глаза. А бабушка — славянка с лунной кожей.
 

За занавеской тихо говорили и смеялись. Вдруг:
 

— Ой, там на кухне! Выкипит!
 

По коридору пролетела женщина с льняными волосами. В мутном от пыли зеркале-трюмо мелькнуло отражение ее лица и кружевная комбинация на тонких лямках.
 

Я выбежала вон. Следом за мной из дома вышел юноша в наушниках, сел в припаркованную у подсолнухов «тойоту» и укатил в другую жизнь.
 

Сонными улочками я спустилась к пляжу. Сняла майку и шорты, вошла в серо-зеленую, кишащую купальщиками воду и сразу поплыла. Город остался позади, по сторонам пошли то ивовые заросли, то галечные берега. За край обрывов цеплялись мощными корнями тополя. Вместе с подмытым берегом деревья обрушивались в реку каждую весну. Вода смывала с них листву, кору, любовно шлифовала ветви и стволы, и через пару лет они делались гладкими, как бивни мамонта.
 

Меня несло вниз по течению без моего участия. Сопротивляться не хотелось. Да и зачем, когда можно отдаться воле зеленоватой шелковой реки, вечно текущей вниз, в далекий Каспий. Над головой кружились синекрылые стрекозы, кричали чайки, и у одной проворной блеснула в клюве пойманная рыбка.
 

Я вышла на знакомый берег, нашла свою одежду. На пляже не было ни пластиковой тары, ни сорного полиэтилена. Только одна бутылка темного стекла да ржавая газетная бумага. А новенькую черно-белую газету читал сквозь круглые очки мужчина в парусиновом костюме. Мальчишки в длинных, до колена коричневых трусах раскачивались на тарзанке и прыгали с обрыва в воду.
 

Я поднялась наверх по раскаленной гальке. Сняла в кустах купальник с оборкой вокруг талии, переоделась в ситцевое платье. Сквозь заросли орешника и клена вышла к заливному лугу. Там среди трав текла тропинка. Мы с Левой и Русланом всегда ходили на Урал этой дорогой.
 

За полем, далеко виднелись деревянные дома Форштадта. И степь цвела серебряной полынью, малиновым горошком, белым и розовым вьюнком. Только цикорий свернул свои небесно-голубые лепестки, спасаясь от жары.
 

Солнечный шар клонился к западу. Значит, у Левушки в больнице закончилось дежурство. Может, он уже вышел мне навстречу. Я загадала — если мы встретимся на прежнем месте, то войны не будет. И я скажу ему, что уже месяц ношу под сердцем братика или сестричку нашего первенца Руслана.
 

Я обещала ждать под пышным деревом поодаль от дороги. Как я могла забыть его название? Ведь это карагач, самый распространенный оренбургский вид — мощный корявый ствол и ветви с легкой перистой листвой. Девчонками с Форштадта мы здесь играли в дом. Строили хижину из веток и сухой травы, хранили кукол и игрушечную утварь. Потом мы назначали под широкой кроной первые свидания. С ближайшей ветки я доставала зеленое перо с идущими вдоль черенка листками и обрывала их, как лепестки ромашки: любит — не любит, к сердцу прижмет — к черту пошлет.
 

Когда мы с Левой возвращались с пляжа без Руслана, он уговаривал меня сойти с тропинки и лечь под деревом в траву. С дороги нас никто бы не увидел. Но я всегда противилась. Теперь мне непонятно, почему. Если бы он сейчас пришел, я сделала бы так, как он хотел. Я и сама хотела этого — плыть по течению и видеть не беленый грубой кистью потолок, а небо сквозь листву.
 

Я пробыла под деревом до темноты. Поднялся ветер, травы пошли волнами, и на их гребнях закачались пенные цветковые головки. Я побрела к Форштадту.
 

Когда я, наконец, пришла в гостиницу, мой муж был вне себя.
 

— Ну, ладно ты гуляла, часов не наблюдала. Но сотовый-то почему не отвечал?!
 

— А сотовых тогда не было, дорогой.
 

У деда с бабушкой перед войной, в апреле родилась Людмила — сестра Руслана, моего отца. Я позвоню ей в Петербург, скажу, что навестила старый дом.
 

В июле дед Лев Абрамович ушел на фронт. Был ранен только раз, легко. Он сгинул после, в пятьдесят втором. Его забрали из операционной, едва он вымыл руки, сняв перчатки.