Феномен А.А. Любищева: система в науке и жизнь как Система

5 декабря на кафедре философии ИФиП УрО РАН состоялся «круглый стол», посвященный А.А.Любищеву (1890–1972). Это одно из тех имен в научном мире, которые интересны и притягательны, но не в силу своей широкой известности, а скорее, наоборот — они остались в истории науки «вопреки». Вопреки тому, что этот ученый-одиночка не оставил после себя учеников, школы, которая не позволила бы исчезнуть его имени. Вопреки тому, что при жизни его практически не публиковали. Вопреки тому, что его работы были явно не в формате советской науки: Любищев отстаивал значимость идеалистической линии в науке, выступал против дарвинизма в пользу номогенеза Берга, против приоритета биологии Лысенко. Вопреки тому, что фундаментальные свои труды — «Теоретическая систематика и общая натурфилософия», «Линии Демокрита и Платона в истории культуры» — ученый не закончил. Заведующий кафедрой философии, доктор философских наук профессор Ю.И. Мирошников предложил осмыслить феномен Любищева в контексте вопроса: что же такое — быть ученым? Что является той переменной, которая позволяет видеть Любищева яркой фигурой научного мира? Мы можем заметить, что, оказывается, этой переменной не являются ни ценз публикаций, ни наличие научной школы или даже законченной научной концепции.
 

Известность А.А. Любищева во многом связана с повестью Д. Гранина «Эта странная жизнь». Однако известность литературного персонажа и ученого — это разные моменты. Можно говорить, с одной стороны, об удивительном человеческом опыте «сконструированной» жизни — одновременно и притягательном, и озадачивающем. И этого уже будет достаточно, чтобы поставить вопрос о феномене Любищева. Но есть и феномен ученого Любищева. Ученого, который не столько создал научную концепцию, сколько своими работами и выступлениями не позволял зацементировать науку в уже существующей концептуальной парадигме, — а эта тенденция в советской науке была, как мы знаем, весьма значительной. Поэтому повесть вместила далеко не весь масштаб феномена Любищева: он вычитывается из его научных работ, поражающих читателя энциклопедизмом и тем упорством, с которым автор штурмует общепризнанные научные высоты. Причем, обратил внимание собравшихся доктор философских наук профессор В.В. Ким, Любищев был более чем осведомлен в вопросах философии науки и совершенно адекватно воспринимал механизм развития научного знания: роль практического аспекта, формализации и научной полемики. Его прогнозы в этой области сегодня оправдываются. Поэтому полемические работы Любищева нельзя считать неким стихийным протестом «против засилья» как такового.
 

Да и вряд ли могло быть иначе: стихия — это как раз то, в противовес чему Любищев выдвигал Систему. Аспирантка Уральского НИИ метрологии А.В. Скутина говорила о системе как принципе жизни и творчества Любищева. Более того, она нашла в современных данных науки метрологии (в системе менеджмента качества) явную перекличку с той системой, которой Любищев формировал качество своей жизни. Как говорит Гранин, Любищев своей жизнью поставил эксперимент по возможности охватить Системой стихию жизни. И его эксперимент был удачен.
 

Многие воспримут это как странную причуду, а возможно и патологию. Но вспомним — Любищев был именно ученым. Именно в контексте этого обстоятельства предложила рассматривать его «странную жизнь» кандидат философских наук Е.С. Юркова. В определенном смысле Любищев просто более последовательно и систематично осуществил интенцию каждого ученого. Ученый вообще — тот, кто кладет себя на алтарь науки. Причем не будучи уверенным даже, что таковой доподлинно существует. Он вкладывает свои силы в теорию, истинности которой ему никто не гарантирует заранее. А Любищев, более того, вкладывал силы в ту область исследований, где об «алтаре» и говорить как-то неловко — это классификация земляных блошек. Современная наука, конечно, существенно иной феномен, нежели наука советская. Однако они хорошо поняли бы друг друга в разговоре о том, как целые секторы исследований могут одновременно быть и не быть в науке, оказываясь «невидимками» по причине политического или прагматического характера. Любищев, знал, что это такое — быть исследователем в такой «области зеро». Но он не изменяет ей всю свою жизнь, лишь время от времени отвлекаясь на то, чтобы прояснить какую-либо проблему в иных областях — в литературоведении, философии науки, математике, истории и т.д. Причем делает это, опять же, не менее основательно — как того и заслуживает идеал научного исследования.
 

Во имя науки Любищев творил не только в концептуальном, но, можно сказать, и в более глубоком — онтологическом — смысле. Если ученый — это творец, то почему бы ему не уметь создать свой мир, почему бы преодоление хаоса системой не распространить на жизнь вообще? Возможно, «странность» жизни Любищева следует рассматривать не как личностно-психологическую особенность, а как попытку предельно логичного проведения тезиса об ученом-творце.
 

Планирование и самоконтроль — это в той или иной степени известно всем нам, но у Любищева это уже, скорее, именно выстраивание своего мира. Что предполагает овладение временем и пространством. Любищев создал своего рода экономику времени. Не экономию, а именно экономику: строгий учет часов и минут, затраченных собственно на научную деятельность и израсходованных на деятельность иную. Гранин пишет, что Любищев сделал время материей и всегда мог дать себе (и другим) отчет, во что была превращена энергия этой «материи».
 

Но гораздо больше удивляет, что Любищев как будто смог создать и «свое» пространство. Пространство вокруг себя, где не действовали даже всемогущие законы номенклатурной науки. Когда репрессии подходили, казалось бы, вплотную, непредсказуемое течение событий удивительным образом их отменяло. Он мог позволить себе идти против многого. Причем единственным его оружием было просто игнорирование «правил игры» пространства этой науки. Хотя, конечно, «просто» — это не совсем подходящее слово, но, как отметил Ю.И. Мирошников, какой-то социальной оппозиции, диссидентства в жизни Любищева не было. Кандидат биологических наук К.В. Маклаков пояснил, что во многом спасало Любищева как раз отсутствие вокруг него какой-то группы единомышленников (школы или отдельных последователей), которую можно было бы интерпретировать как организованную оппозицию.
 

Топология его мира создавалась величинами, которые он выбирал сам. Задуманный им труд «Линии Демокрита и Платона в истории культуры» был не закончен, и трудно сказать, в таком ли виде история науки предстала бы перед нами в законченном варианте. Однако и в отношении существующего варианта можно сказать, что это, несомненно, какое-то особое измерение науки — своего рода синтез позитивизма и платоновского идеализма.
 

«Свое время», «свое пространство», «свое измерение», наконец… Звучит вызывающе. Но, повторюсь, для человека, почти буквально обоготворяющего математику, невозможно, наверное, быть слишком логичным или слишком систематичным. Поэтому Любищев, возможно, просто плотнее, чем кто-либо другой, соединил науку и жизнь. Мы часто говорим про того или иного ученого: «Наука была его жизнью». Про Любищева можно сказать: «Его жизнь была наукой». Конечно, такое проведение «до логического конца» идеи Ученого рассматривать в качестве общего правила вряд ли необходимо и даже разумно. Да и сам Любищев никого и никогда не склонял последовать примеру его Системы жизни. Однако то, что кто-то все же подошел к этому логическому пределу и, возможно, даже заглянул за него, — это важно.
 

В ходе разговора, однако, возник вопрос о том, а возможно ли понятие «ученый» рассматривать как нечто универсальное на все времена. Феномен Любищева, опять же, заставляет говорить об определенной исторической определенности типа ученого. Любищев — это не просто ученый как таковой, но все же ученый, каких сегодня все меньше и меньше: ученый до «эпохи» победившей специализации. Любищев мог общаться со своими коллегами, обсуждая достоинства стиха Данте или Гёте, цитируя их в подлиннике и наизусть. Он знал помимо живых европейских языков латинский и древнегреческий, поэтому мог позволить себе обсуждать научные и философские понятия на фундаментальном — исходном — смысловом уровне. А центростремительные тенденции специализации проявлялись у него тоже особым, почти курьезным образом. Например, Любищева-любителя и знатока литературы Любищев-энтомолог все же «побеждал»: он плохо относился к Пушкину, потому что тот в свое время не взял на себя труд присмотреться к миру насекомых внимательнее и как-то негативно отозвался о саранче.
 

Возможно, вглядываясь именно в Любищева, мы не найдем той константы, которая входит в «уравнение» ученого как такового. Скорее, мы увидим только уникальность. Однако, как отметил доктор философских наук профессор М.М. Шитиков, сама попытка соотнести с помощью феномена Любищева разные типы науки, ученого и научного творчества, несомненно, была не только интересной, но и полезной, обогащающей.
 

Философия связана с удивлением, а значит, философия науки связана с удивлением по поводу науки и ученого. «Философ», которого мы надеемся воспитать в наших аспирантах — молодых ученых Академии наук, — умеет удивляться ученому-творцу, осознает то значение, которое для развития науки имеют и универсальные константы, и уникальность.
 

С. ОБОЛКИНА,
старший преподаватель кафедры философии ИФиП УрО РАН,
кандидат философских наук