Skip to Content

ПРИПОДНЯТЬ СВОЕ ДЕЛО

К 90-летию академика Ж.И. Алферова
15 марта исполнилось бы 90 лет Жоресу Ивановичу Алферову, крупнейшему физику современности, лауреату Нобелевской премии, ответственному гражданину своей страны, человеку редкого обаяния. Для нас особенно ценно, что в биографии Жореса Ивановича были содержательные уральские страницы — и биографические, и профессиональные. Напомним, что именно здесь, в городе Карпинске, он четыре года провел в эвакуации во время Великой Отечественной войны, а в 1999-м в Екатеринбурге получил общенациональную неправительственную Демидовскую премию — на год раньше Нобелевской. К круглой дате в серии «Портрет интеллекта» (Санкт-Петербург, издательство «Людовик») вышла замечательная книга о великом ученом, уже ставшая библиографической редкостью. Подчеркнем, что это издательство во главе с Виктором Львовичем Радзиевским — давний партнер УрО РАН, с ним мы давно и плодотворно сотрудничаем, а большинство фотоиллюстраций уникальной серии выполнено нашим фотохудожником Сергеем Новиковым. Предлагаем читателям фрагмент опубликованных в книге воспоминаний о легендарном Жоресе академика В.А. ЧЕРЕШНЕВА — «уральских» и не только.         
...Алферов довольно часто приезжал к нам на Урал — в Институт физики металлов. В свое время ИФМ отпочковался от ленинградского Физтеха в качестве филиала. Иоффе был очень заинтересован в развитии этого института, сам подбирал кадры. Аспиранта Михаила Михеева, который еще только писал диссертацию, он в 1932 году послал туда директорствовать. И не ошибся — Михаил Николаевич стал легендарным директором. Жорес Иванович трепетно относился к Иоффе. И хотя бывший филиал уже давно стал самостоятельным, успешным, да и крупнейшим академическим институтом на Урале, он продолжал поддерживать эту связку Физтех — ИФМ, которая работала на общую пользу. А я в то время, в конце 90‑х, начал руководить Уральским отделением Академии, и, конечно, давно знал Алферова. Но по-настоящему он мне открылся в 99‑м, когда приехал к нам получать Демидовскую премию. Он тогда с Тамарой Георгиевной провел в Екатеринбурге три дня — мы вместе ходили в Оперный театр, были в гостях у академика Владимира Васильевича Устинова.
Церемония награждения проходила в резиденции губернатора, а Жорес Иванович только вернулся из Америки и выглядел «не по-нашенски». На нем был пиджак из вельвета или бархата, очень тонкого, который подчеркивал его молодцеватую стройность, белоснежная рубашка, облегающие брюки и черные кроссовки на толстой подошве — они при каждом шаге по сцене слегка пружинили. Ему, как и остальным лауреатам, надевают ленту, вручают награды, поздравляют и дарят цветы. Он берет букет и неожиданно для всех спрыгивает со сцены… Не по лесенке спускается, а просто прыгает вниз, в зал. А в первом ряду сидит Тамара Георгиевна, и он — к ней, чуть не на коленях — преподносит цветы. Надо же, придумал! У всех лауреатов тоже жены в зале сидят, но никто не догадался, а Жорес Иванович это сделал — не нарочито, а очень искренне. И главное — жену представил. Она была в красивом платье, очень счастливая. Под шквал аплодисментов он как бы дарил ей свой успех. Она была его музой, понимаете? Музой. Всю жизнь.
Все лауреаты выступали с ответным словом. Благодарили, как положено, говорили о своих исследованиях, а Жорес Иванович опять умудрился всех удивить. Начал традиционно: «Урал — край мастеров, и лесковский Левша с одного из первых Демидовых списан». И вдруг — вопрос в зал: «А знаете, что Демидовы — вовсе не Демидовы, а Антюфеевы — жили в Туле, в городе оружейников?» И рассказал, что, по легенде, Петр Первый в Тулу приехал, ему пистолет то ли голландский, то ли французский починить надо было. Очень им дорожил. В Швеции взялись починить за два месяца, а Петру надо скорее. И ему сказали: есть Демид Григорьевич Антюфеев — знаменитый мастер, но уже старичок, у него сын Никита — тоже оружейник, он сделает. И Петр пришел к Никите Антюфееву в мастерскую, а там — пистолеты, пищали, ружья… Все сами делают. Царь говорит: «Это хорошо! А штучку иностранную сможешь починить?» И достает из футляра пистолет — красивый, однако осечки дает. Никита посмотрел: «Завтра, государь, починим». На следующий день Петр пистолет посмотрел, стрельнул: «Молодец! Хорошая штучка? Вот когда мы научимся такие вещи делать, действительно будем великой страной». Оружейник ему: «Так это мы и сделали». — «Как? Это ж мой пистолет!» — «Нет, твой — вот лежит. А этот за ночь сделали. Только не обессудь, я вензель не стал копировать, а так — один к одному». Царь оторопел и давай еще пробовать — трах-бах… Все здорово! И сказал: «Переезжай-ка ты, братец Никитушка, на Урал. Там горы железные, а ты тут дубами топишь домны, чтобы металл делать. А там — и лес, и уголь — все, что хочешь, есть. И дам тебе фамилию нового основателя дворянского рода. Будешь Демидов — по имени отца». Вот откуда род Демидовых возник!
Все это он где-то раскопал, а мы-то не знали! Я потом посмотрел источники — все верно: были Антюфеевы — стали Демидовы. Жорес Иванович блеснул эрудицией, но думаю, это не было самоцелью, просто тогда проявилась еще одна его характерная особенность — интерес к истории. Тем более и повод был: Демидовская премия.
Накануне вручения премии Алферов выступал с демидовской лекцией — в своем стиле. Позднее я его слышал десятки раз — лекторское искусство мне не безразлично — и старался понять, как это у него получается. Он часто приводил одни и те же примеры, но в разной аудитории они всегда звучали по-разному. Каждый раз отталкивался от слушателей, вернее, от зрителей, ведь каждое такое выступление — своего рода театр. В однородной аудитории можно было видеть одного Алферова, в «разнокалиберной» — другого. И если отбросить дар рассказчика, — он есть или нет, его не скопируешь, — останется то, что дается только очень серьезной подготовкой. Сказав, допустим, что был получен такой-то эффект, он тут же устраивал экскурс в прошлое, поднимал факты, которые не лежат на поверхности: кто первый этого добился, кто потом, в каком направлении шли российские ученые. Коснувшись «чужой» области, считал своим долгом дать точное пояснение — вот фагоциты, а что это? Откуда слово появилось? Мечников? А в чем было разногласие между Мечниковым и Эрлихом, из-за чего они сражались более двадцати лет? И почему Мечников, став нобелевским лауреатом, только через полгода — единственный такой случай — получил свою премию? История почти неизвестная, а Жорес Иванович разыскал письмо Мечникова в Нобелевский комитет, в котором говорилось: извините, не могу быть в Стокгольме 10 декабря, я во Франции, читаю лекции в Пастеровском институте, но в соответствии с пунктом таким-то положения о Нобелевских премиях, имею право в течение полугода приехать… И так далее. И в этих отступлениях, неожиданных подробностях, сообщенных как бы между прочим, был особый алферовский стиль.
Этот подход, конечно, проявлялся и в разговоре о физике, о тех же гетероструктурах. Тут экскурс в историю становился рассказом о многих выдающихся физиках, которые были просто его хорошими друзьями и знакомыми. Он их цитировал не по книгам — все сам слышал и запомнил. В лекции оживали картинки из жизни, иногда очень забавные. И слова Алферова «наука по природе своей интернациональна» не выглядели пропагандистским тезисом — он действительно не делил людей, которые двигают науку вперед, на своих и чужих, готов был часами рассказывать о каждом.
Соревноваться с ним в этом деле не имело смысла, но, откровенно говоря, я хорошо запомнил тот случай, когда он рассказал нам историю Демидова-Антюфеева. Нашел у нас под носом то, что мы проглядели! Неожиданно мне представилась возможность преподнести ответный сюрприз.
Весной 2001‑го Алферов — уже нобелевский лауреат — пригласил меня в Петербург для участия в конференции. Проходила она в старинном здании, где размещался президиум научного центра, а когда-то, до переезда в Москву, здесь была Российская академия наук. Жорес Иванович всегда помнил об этом, как-то устроил мне экскурсию по этажам, даже в подвал сводил. «Знаешь, а я сижу в кабинете Карпинского!» И рассказал такую историю. Академию уже перевели в Москву, а ее президент Александр Петрович Карпинский — ему уже было под 90 — не переезжает, капризничает. Вся Академия там, а он и два секретаря — здесь. Его уговаривают: «Мы подыскали особняк в три этажа на Пятницкой — кабинет, охрана, садик, тихое место. Что вы еще хотите?» А он отвечает: «Милый мой, мне хочется только одного — чтобы из окна моего кабинета была видна Нева». И Жорес Иванович заключил весело: «Видишь — у меня Нева под окном!». Кабинет Карпинского он потом сменил. Но Нева под окном осталась.
И вот — конференция. Жорес Иванович говорит: «Слово для приветствия нашему молодому академику, Уральское отделение». И я встаю к микрофону, говорю, что сессию мы посвящаем биологии и медицине. А за кем у нас лидерство в этой области? За Павловым. Иван Петрович Павлов — первый нобелевский лауреат. И он при всем своем критическом отношении к Советам всегда говорил, что с властью надо очень аккуратно жить, потому что власть дает деньги на исследования и так далее. Надо уметь с ней взаимодействовать. Но в подчиненном положении наука быть не должна. В зале, где мы находимся, продолжил я, в 1929 году состоялась сессия, посвященная столетию со дня рождения Сеченова. Павлова попросили выступить с докладом. По этому случаю специально сделали копию портрета Сеченова кисти Репина и вот тут, в центре, повесили. Большой портрет, академический. В зале — все партийное руководство Ленинграда. Павлов видит их и вдруг на середине своего доклада поворачивается к портрету Сеченова и обращается к нему: «О, высокая, так строгая к себе тень! Как бы ты страдала, если бы в живом человеческом обществе оказалась сейчас между нами! Мы живем под гнетом жесточайшего принципа: власть, государство — все, частная жизнь — ничто. Но на таких принципах, господа, не то что культурное государство, а вообще ничего не построишь, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрои. Потому что государство должно состоять не из шурупчиков и винтиков, как теперь любят говорить, не из трудолюбивых муравьев, а из высших представителей гомо сапиенс — таких как Иван Михайлович Сеченов, с их обостренным чувством собственного достоинства и долга». Все присутствующие побледнели — в лицо сказал! И думают: сейчас его возьмут. Но он закончил речь, все похлопали. И все.
Помню реакцию Жореса Ивановича на эту историю: «Ничего себе! Это что, правда? Ты где это взял?» — «Раньше не все печатали, а сейчас опубликовали». Принес ему речь Павлова. Он сразу впился глазами в текст. Поступок Павлова был ему близок — в этом я позднее не раз убеждался. Алферов тоже предпочитал не ссориться с властью. С Черномырдиным дружил, тот помог ему отстроить Научно-образовательный центр. И с Владимиром Владимировичем находил общий язык. Наш президент — не догматик, он понимал прекрасно, кто такой Алферов, и много ему помогал. С Медведевым складывалось сложнее. Но на 80‑летие Алферова, когда в Академическом университете шло посвященное юбиляру заседание, Дмитрий Анатольевич очень эффектно прилетел на вертолете, и с корабля — на бал, с поздравлениями. Мы все это видели. И совсем уж сложно складывались отношения с министрами, которые пропихивали реформу РАН. И тут уже Алферов — опять же, как Павлов — пытался поставить власть на место. Не наука для власти, а власть — для науки. Мы вместе в Государственной Думе работали, были в одном комитете, в одной лодке, и все, что касалось реформы РАН, обсуждали стократно. Но ни он, ни Комитет по науке и наукоемким технологиям, который я возглавлял в те годы, не смогли этот маховик остановить… И пришло разочарование. Словно шлагбаум опустился. Но это отдельная тема.
Конференция, которую я описал, стала отправной точкой в наших отношениях. Жорес Иванович приглашал меня в Петербург на нобелевские конференции, ввел в Сколковский совет, который возглавлял, и мы много вместе ездили — Израиль, Германия, Лос-Анжелес… Были и в родной Алферову Белоруссии всем сколковским советом. Помню, прилетаем в Минск, впереди большая программа, но первая встреча — с президентом Александром Григорьевичем Лукашенко, а она почему-то отодвигается. Алферов моментально включается в ситуацию: «Давайте поменяем график». Кто-то из организаторов шепчет с ужасом: «Сначала — президент, иначе нельзя…» — «А мы позвоним ему по прямому». Жорес Иванович связывается с Лукашенко: «Мы начнем работу, чтобы вас не отвлекать, приедем через полтора часа — нормально?» И организатор выдыхает: «Ой, спасибо!»
В поездках мы много разговаривали. И я понял, что эрудиция Алферова прежде всего связана с пониманием взаимосвязи наук… Он всерьез интересовался медициной, а поскольку я был рядом, засыпал меня вопросами. «Вы там дискутируете, но ты мне по-простому объясни — какая причина рака? Я читал много, но главного не ухвачу. Вот есть вирусы, как вы говорите, молчащие — в микробиоте, в кишечнике. Вот они там живут своей жизнью. А в период, когда на них действует какой-то мутаген, вдруг активируются, начинают внедряться и вызывают безудержное размножение. Так?» — «Да». — «А почему — вдруг?»
Ну, я разъясняю вирусогенетическую теорию Зильбера, и он слушает с огромным вниманием. Была и особая причина для расспросов: он же в Академическом университете организовал медико-биологический отдел. Жорес Иванович считал, что биология и медицина — направления прорывные, и он должен в них ориентироваться. Этот подход напомнил мне известные воспоминания о Келдыше — как он просил коллег проводить с ним уроки по разным направлениям и тоже тяготел к медицине и биологии.
Особенно запомнилась наша поездка в Стэнфордский университет. Прилетаем в Сан-Франциско, идем в этот центр — такой город студентов. И Жорес Иванович говорит: «Посмотри, какая красота! Я хочу такой же!» Там — учебные корпуса, вдали — девятиэтажные дома, а поближе — коттеджики. Стадион с тартановой беговой дорожкой… И вдруг — что такое? Снова толкает: «Смотри!» Там за деревьями открывается лужайка, а на ней… Вглядываемся: да это же скульптуры Родена! «Врата ада», «Бронзовый век», «Вечная весна» и еще, еще… Как это может быть? В парижском музее Родена — мы были там вместе — их около восьмидесяти. А тут полное собрание — 110 работ. Подлинники! Это, оказывается, подарок Рокфеллера Стэнфордскому университету. Жорес Иванович говорит: «Ёлки-палки! Вот студент бежит мимо этой красоты — он же о чем думает? О своей физике. А красота на него влияет…» В общем, у нас с ним — белая зависть, только у Жореса Ивановича — еще и конкретные соображения, как свое дело «приподнять».
Хороший глагол — приподнять. По-моему, именно этим Алферов всегда и занимался. Я — про Академический университет и не только. Про весь стиль его жизни. Взять те же нобелевские конференции. Когда Алферов в 2003 году в Петербурге собрал два десятка нобелевских лауреатов и на неделю устроил пиршество интеллекта, не все его затею поняли. Такие траты… Ведь их же принимали по высшему разряду. Да, такого в России никогда не было, но зачем? Я тоже спросил: зачем? Он ответил: «А пусть наши молодые ученые и студенты увидят, что нобелевские лауреаты такие же люди. Не боги горшки обжигают».
Вот так он приподнимал все, за что брался. Ставил высшую планку. А может, просто хотел, чтобы не буднично жизнь катилась, а всегда было что-то необычное. Было удивление. Был праздник.
Валерий ЧЕРЕШНЕВ, академик РАН
 
Год: 
2020
Месяц: 
март
Номер выпуска: 
6
Абсолютный номер: 
1210
Изменено 29.03.2020 - 17:14


2021 © Российская академия наук Уральское отделение РАН
620049, г. Екатеринбург, ул. Первомайская, 91
document@prm.uran.ru +7(343) 374-07-47