РОВЕСНИК ВОЙНЫ

Родился я в страшный для страны и мира день: 22 июня 1941 года в селе Шерауты Первомайского района Чувашской АССР, ныне Чувашской Республики. Я был четвертым мальчиком в семье. Моя мама Мария Борисовна, совершенно неграмотная женщина, записала мой день рождения 23 июня. Но я отмечаю его не по паспорту, а по факту. Отмечает и вся страна.

По словам матери, на седьмой день войны моего отца Терентия Ильича Шакмакова отправили рыть траншеи, строить укрепления под городом Куйбышевом. В колхозе он был бригадиром, а перед самой войной его избрали председателем. На седьмой неделе со дня моего рождения он вернулся в село в краткосрочный отпуск весь вшивый, отмылся и тут же был мобилизован на фронт. В начале 1942 года отец пропал без вести, поэтому я знаю его только по фотокарточкам. Несколько его писем-треугольников долго хранились у нас в сундуке.

Фронт не дошел до республики, и из военного времени я помню только полуголодные дни, а конкретных событий не помню, ведь ко Дню Победы мне не исполнилось еще и четырех лет.

За отца в семье был старший брат, 11-летний Валентин, остальные братья были совсем малолетки. Летом он наравне со взрослыми работал прицепщиком-плугарем, зимой учился в школе-семилетке. Дома помогал маме, что-то мастерил. Помню, соорудил крупорушку, детекторный приемник. Полагаю, это было уже после войны, во время войны вряд ли можно было мастерить приемники. Для нас это было чудо техники.

С Валентином случилась большая беда. Работали они на пару со старым трактористом, подслеповатым Дмитрием Комаровым. Как-то выехали они пахать, послал тракторист плугаря вперед на противоположный край поля в качестве вешки — мол, стой там и показывай, куда я должен со своим трактором выйти. Да трактор заглох. Пока тракторист разбирался в моторе, Валентин стоял-стоял, а потом сел и заснул. Тракторист завел трактор и поехал пахать прямо на него. Почувствовал неладное, только когда плуг зацепил что-то твердое — это был плугарь. Брату повезло, гусеницы не прошлись по нему, плуг не перелопатил. Сломалась правая рука, были и другие ушибы и раны. Его тут же отвезли в больницу, благо в селе была в то время больница. Теперь в результате «оптимизации» медицинских учреждений в селе нет, только фельдшерско-акушерский пункт. Наложили гипс, да рука неправильно срослась. Из Чебоксар прилетел аэроплан Ан-2 с хирургом на борту. Сел в поле, и мы, дети, сбежались смотреть на диковинку. Помню, как заводили мотор, команду «от винта». Руку Валентину заново сломали и снова загипсовали, и все это без должного наркоза. Трактористу потом присудили штраф.

Мама трудилась в колхозе. Выполняла и перевыполняла положенный минимум в 125 трудодней в год, а это было нелегко, ведь работа в селе сезонная. Если колхозник не выполнял минимум, могли последовать санкции, например, отрезали приусадебный участок. Село наше никогда не отличалось достойным урожаем. Почва — глина без удобрений — не радовала сельчан. И трудодни практически не оплачивались, хлеб в военное, да и в послевоенное время почти полностью уходил государству, а село жило за счет приусадебных участков и коров, если они были в семье. У нас корова имелась. Были овцы, гуси, куры. Яйца, молоко и шерсть сдавали государству в виде продналога. Стада овец и коров паслись в поле или в близлежащем лесу. Жители деревни нанимали на сезон пастуха, платили ему продуктами. Гусей пас я. Вечером их нужно было привести во двор, а так они были предоставлены сами себе, щипали траву на улице, резвились в лужах.  

А хлеб у нас не был головой, как говорится в поговорке. Головой была картошка. Нечерноземный наш край, богом забытый, испокон веков был полуголодным. Название «Поволжье» ассоциируется у меня прежде всего со словом голодающее. Мама пекла «эрзац-хлеб» из тертого картофеля с помесью ржи, молотой на домашней самодельной крупорушке. Вкус был не очень аппетитный. А молоть зерно на колхозной мельнице значило отдать колхозу (а может, мельнику, не могу утверждать) его десятую часть, то есть потерять. В редкий год колхоз мог выделить 100 или 200 граммов ржи за один трудодень. Попробуйте умножить на 125 и жить весь последующий год до будущего урожая. Помню, уже в послевоенное время мы, дети, собирали колоски после уборки. Не слышал, чтобы за это судили или наказывали кого-нибудь, до этого не доходило у нас в национальных автономных республиках. Ведь собирали не взрослые, а дети, взрослые работали с утра до вечера на полях.

Не было в деревне ни хлеба, ни соли — не продавали. Иногда появлялась в магазине селедка. Мама с подругами пешком ходила за солью на станцию Ибреси за 40 км или на Канаш за 70. А времена в те годы в стране были, мягко говоря, неспокойные. Могли обокрасть или, того хуже, убить. После такой ходки часть соли можно было продать в селе, но это уже считалось спекуляцией. А если не продавать, на что в следующую «ходку» купишь ту же соль? Так что хлебнула моя мама горя, вырастила четырех сыновей без мужа.

Дни рождения в наших деревнях не было принято отмечать, мы даже не знали их. Игрушек дома не было совсем. Помню, на окне висела на ниточке перегоревшая электрическая лампочка, и это была единственная красивая вещь. А я часто стоял на подоконнике и смотрел на улицу. Под окном был палисадник, там много лет росла яблоня, ни разу не плодоносившая. Играли в прятки, лапту, городки, чику. Весной, к Пасхе, сооружали на нашей улице высокие качели, на которых качались взрослые и только смелые — можно было нечаянно перевернуться вкруговую.

Ни в нашем селе, ни в окрестных деревнях, за исключением райцентра (село Первомайское), электричества не было вплоть до 1958 г., когда я уезжал в Свердловск поступать в институт. А действующая православная деревянная церковь в нашем селе была, власти ее не закрывали. В нашем районе она была единственная не разрушенная, стоит до сих пор.

Дров зимой не хватало. От нашего села до леса недалеко, но заготавливать там дрова не разрешали. Летом мы вдвоем с тетей Мотей, старшей незамужней сестрой моего отца, которая жила в нашей семье, собирали в лесу сухие ветки, валежник и на таратайке привозили домой. Это не поощрялось, но и не запрещалось напрямую. Топили печку хворостом, иногда соломой. Как правило, ночами в доме было прохладно. Добрых одеял у нас не было, укрывались зимней одеждой или чем попало.

Обуви, кроме лаптей и валенок, в детстве мы не видели. Чтобы плести лапти, надо весной нарубить молодые липовые побеги длиной 2–3 м, снять с них кору, пока сок в липе есть, убрать верхний темный слой, нарезать полоски-ленточки (лыко), навить веревочку-шнурок из лыка или мочала — и материал для лаптей готов. Мои старшие братья Алеша, его мы звали Алюш, и Вася — Васюк хорошо катали валенки и плели лапти, а вот мне не довелось, я только носить умел. Правда, я мог лапти ремонтировать. Подошва сзади быстро изнашивалась, я вплетал туда новое лыко, и какое-то время еще можно было ходить в них. Лапти — это же решето. В сырую погоду ноги в грязи и холоде. Мы умудрялись к подошве прикреплять деревянные баклашки-колодки толщиной до 5 см, так спасались от грязи и «вырастали» на эти сантиметры.

На нашей улице, где было порядка полусотни дворов, вернулись с фронта только три изувеченных фронтовика, остальные или погибли, или пропали без вести. Помню, как только в окрестные деревни возвращались фронтовики, наши женщины ходили к ним, спрашивали, не встречались ли они с их мужьями. Кто-то вспоминал, как они, мобилизованные, ехали на фронт вместе в эшелоне. Больше ничего. Моя мама так и не дожила до вестей об отце, умерла в январе 1968 года в возрасте 62 лет, не зная, где отец похоронен.

В 2019 году на сайте Минобороны РФ я обнаружил, что мой отец Терентий Ильич Шакмаков в октябре 1942 года умер в немецком шталаге у деревни Масюковшина под Минском и похоронен там на кладбище. С тех пор Минск расширился, и кладбище оказалось в черте города. Там, где погибло около 80 тысяч военнопленных, в 1964 году построен мемориал. В августе 2019 года я побывал в Минске, в крепости-герое Бресте, в Гродно и других памятных для Белоруссии и России местах.